«Ромовый дневник»: Рецензия Киноафиши
Поклонники Хантера Томпсона давно и с трепетом ожидали экранизации «Ромового дневника», надеясь увидеть, возможно, что-то вроде «Страха и отвращения/ненависти в Лас-Вегасе» Терри Гиллиама. Однако британец Брюс Робинсон, последний раз садившийся в режиссерское кресло в 1992 году (когда на экраны явилась его «Дженнифер-восемь»), а за письменный стол сценариста – в конце 90-х (в 1999-м вышли его «Сновидения», поставленные Нилом Джорданом; это если не считать документального телеопуса про Древний Египет, выпущенного в 2001-м), избрал другой путь, нежели Гиллиам. Жесткий, саркастический, временами по-настоящему кровожадный текст Томпсона, будучи довольно сильно переписан, превратился под пером и камерой Робинсона в забавную и меланхоличную историю, полную неопасной иронии и по большей части приглаженных социальных намеков. Там, где Робинсон утонченно цитирует Уайльда: «Циник знает всему цену, но не ведает ценности», Томпсон хватается за плеть: «Отправиться на вечеринку с коктейлями значило в Сан-Хуане воочию увидеть все низменное и алчное в человеческой природе. Для общества здесь годился шумный, непостоянный вихрь воров и претенциозных деляг плюс идиотичная интермедия от целого зоопарка шарлатанов, клоунов и филистеров с непоправимо покалеченной психикой. По сути, это была новая волна странствующих сельхозработников, прикатившая на юг вместо запада, и в Сан-Хуане они оказались заправилами, ибо в буквальном смысле взяли власть в свои руки. <…> На все эти мероприятия я обычно отправлялся вместе с Салой. При виде его фотоаппарата гости размягчались до полужидкого состояния. Некоторые вели себя как дрессированные свиньи, другие просто толпились вокруг как бараны – и все ожидали, когда же наконец “человек из газеты” нажмет на свою волшебную кнопочку и вознаградит их широкое гостеприимство. Мы старались прибыть пораньше, и, пока Сала сгонял всех в стадо для нескольких бессмысленных снимков, которые обычно даже не проявлялись, я тырил столько бутылок рому, сколько мог унести. <…> В удачную неделю мы попадали на три вечеринки и имели в среднем бутылки три-четыре за каждые полчаса мучительной социализации».
Джонни Депп, еще не пропущенный сквозь психоделический угар «Страха и ненависти в Лас-Вегасе», сквозь его вдрабадан искривленную оптику, – слишком обаятелен для своего героя. Сложно представить, чтобы прототип этого героя, то есть сам Томпсон, через несколько лет породил гонзо-журналистику, ставшую одним из детонаторов и осколков социального взрыва в умах. Среди всего этого расслоения, нищеты и бессмысленности жизни Робинсон лишь намечает первые, предварительные подступы к будущим наитиям контркультуры и девизам протеста: «Я вдруг постиг связь между детьми, роющимися в помойках, и начищенными медными табличками на дверях банков». Однако какие бы двенадцать тысяч тонн соляной кислоты ни выливались за кадром в море, какие бы колкости ни отпускались в адрес Американской мечты и дикого разгула капитализма, киноверсия «Ромового дневника» остается слишком милой и изысканной. Робинсон сознательно отстраняется от сырого вкуса горечи и запаха близкого безумия, которыми пропитан томпсоновский текст. Как, впрочем, отстраняется и от щемящего лиризма Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, на чьего «Великого Гэтсби» оглядывался Томпсон, создавая роман. Когда наступают паузы между эксцентричными шутками (диапазон последних весьма широк: от утверждения, что «76,2 процента негров контролируются Москвой, поэтому Кастро все сходит с рук», до феерической поездки Джонни Деппа и Майкла Рисполи друг на друге внутри полуразобранного на запчасти драндулета), Робинсон дает волю несколько неожиданной философской печали: «Что ценят больше всего? То, чего не существует». Или, другими словами: «Люди – единственные существа на Земле, которые нуждаются в помощи Бога, а ведут себя так, словно Бога нет».
Правда, в одном персонаже вкусы Томпсона и Робинсона все-таки как будто бы сошлись. Это – Моберг в гениальном исполнении Джованни Рибизи. Тот самый Моберг, который в романе «около полуночи, вусмерть налимонившись и пребывая в состоянии буйной невменяемости, забрел в отдел новостей и нассал на телетайп» и который в свободное от телетайпа время пишет книгу под названием «Неизбежность странного мира». «Я выбрал все самое ужасное, что только можно вообразить… герой является пожирателем человечьей плоти под личиной священника… каннибализм вообще меня завораживает… как-то раз в тюрьме чуть не до смерти избили одного алкаша… я спросил у полицейского, можно ли мне съесть кусочек его ноги, прежде чем они его прикончат… Я бы его съел… почему бы и нет? В человечьей плоти нет ничего священного… такое же мясо, как и все прочее… ты ведь не станешь это отрицать?» Несмотря на то что в фильме Моберг наделен деталями, отсутствующими в романе (страсть к пластинкам с речами Гитлера, вкус к домашнему производству 470-градусного спирта и т. п.), а во многом как раз благодаря подобным деталям, накал саморазрушения и почти запланированного сумасшествия достигает в данном персонаже поистине томпсоновских степеней. Моберг у Робинсона – мост к будущему лас-вегасскому наркотическому зазеркалью, где захлебнулись те бывшие бунтари 60–70-х, которые не захотели перейти в разряд взрослых благонамеренных буржуа. Но это всё еще далеко впереди, а пока на дворе 1960 год, и мир только на пороге того протеста, что всколыхнет цивилизацию: от «пражской весны» на востоке через парижские баррикады до американских студенческих мятежей на западе. И «Ромовый дневник» Брюса Робинсона окончится – в преддверии грядущего шторма – по-сказочному счастливо, не в пример тому, как оканчивается «Ромовый дневник» Хантера Томпсона: «Звуки сан-хуанской ночи плыли по городку сквозь слои влажного воздуха; звуки жизни и движения, пока одни люди к чему-то готовились, а другие бросали попытки; звуки надежды и звуки стойкости – а поверх всех этих звуков тихое, смертоносное тиканье тысяч голодных часов, одинокий звук времени, что течет всю долгую карибскую ночь».
Сергей Терновский